Неточные совпадения
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли, что
в словах его было более личной веры
в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не
говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем
обществом пали на колени.
Но прошла неделя, другая, третья, и
в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не
говорили с ним о ней. И
в обществе,
в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие.
В литературе тоже
в продолжение месяца не было ни слова о книге.
Когда кончилось чтение обзора,
общество сошлось, и Левин встретил и Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно
в Общество сельского хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича, который только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще
поговорил и послушал разные суждения о заседании, о новой пьесе и о процессе.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял
в том, что она
говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл.
В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Не
говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись
в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на
общество в тесном смысле.
Отношения к
обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто не должен был сметь
говорить.
В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше
в самом деле, никто не хочет знать. Знаете,
в хорошем
обществе не
говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые
говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев
общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и
в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские
общества есть; только от них небольшое утешение: они играют
в вист, одеваются дурно и ужасно
говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
Я
говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины
общества, я стал искусен
в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова
в то время, когда он рассматривал
общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат,
в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
На Руси же
общества низшие очень любят
поговорить о сплетнях, бывающих
в обществах высших, а потому начали обо всем этом
говорить в таких домишках, где даже
в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска
в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя
в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы
в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и
в бабки, так есть место, да и
общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где,
в каких местах шатаешься?
— Да и так же, — усмехнулся Раскольников, — не я
в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина)
говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же?
Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!..
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит про него, он влезает
в лучшее
общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот об чем
поговорить нам с вами следует.
Ты мне теперь не поверишь, но я тебе
говорю: мы вот с тобой попали
в женское
общество, и нам было приятно; но бросить подобное
общество — все равно что
в жаркий день холодною водой окатиться.
— Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно не танцевать. Опять-таки я это
говорю не
в силу старинных понятий; я вовсе не полагаю, что ум должен находиться
в ногах, но байронизм [Байрон Джордж Ноэль Гордон (1788–1824) — великий английский поэт; обличал английское великосветское
общество; был
в России более популярен, чем
в Англии. Байронизм — здесь: подражание Байрону и его романтическим героям.] смешон, il a fait son temps. [Прошло его время (фр.).]
Слушая, как
в редакции
говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение
в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что «будят политическое и национальное самосознание
общества».
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, —
говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он
говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос
в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального
общества для моей школы.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий
в пользу гласного суда над политическими. «Тогда,
говорит, оно получит возможность показать
обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то,
говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
Металлическим тенорком и
в манере человека, привыкшего
говорить много, Корвин стал доказывать необходимость организации народных хоров, оркестров, певческих
обществ.
Забавно было видеть, как этот ленивый человек оживился. Разумеется, он
говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он был священником или служил
в банке, у него был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и вот забаллотировали
в члены правления «
Общества содействия кустарям».
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она
в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной
в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна
говорила в нос, охлаждающим тоном...
В классовом
обществе о космосах и тайнах только для устрашения ума
говорят, а другого повода — нет, потому что космосы и тайны прибылей буржуазии не наращивают.
Там было
общество. Ольга была одушевлена,
говорила, пела и произвела фурор. Только Обломов слушал рассеянно, а она
говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все
говорило и пело беспрестанно
в нем самом.
Фамилию его называли тоже различно: одни
говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его
в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст
обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле,
в его уме нет.
— Спрашивала — кто он такой и какой на нем чин? «Это,
говорит,
в нашем
обществе рассказывать совсем лишнее и не принято; называйте меня Иван Иваныч, а чин на мне из четырнадцати овчин, — какую захочу, ту вверх шерстью и выворочу».
— Да, если хотите, учили, «чтоб иметь
в обществе приятные таланты», как
говаривал мой опекун: рисовать
в альбомы, петь романсы
в салоне.
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома,
говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и
в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое
общество.
Я действительно был
в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к
обществу, даже к какому бы ни было.
В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил
в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить
в споры и
говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
— Он, знаете, — циник, — усмехнулся мне мальчик, — и вы думаете, что он не умеет по-французски? Он как парижанин
говорит, а он только передразнивает русских, которым
в обществе ужасно хочется вслух
говорить между собою по-французски, а сами не умеют…
«Отошлите это
в ученое
общество,
в академию, —
говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Я, кажется, прилагаю все старания, —
говорит он со слезами
в голосе и с пафосом, —
общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он сам.
Сковородников, сидевший против Вольфа и всё время собиравший толстыми пальцами бороду и усы
в рот, тотчас же, как только Бе перестал
говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на то, что председатель акционерного
общества большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые
говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что
в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора было
в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы
общества.
Чтобы окончательно развеселить собравшееся за чаем
общество, Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот про Ивана Яковлича и кончил тем, что Марья Степановна не позволила ему досказать все до конца, потому что весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о которых было неудобно
говорить в присутствии девиц.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев
в обществе, за ужином или чаем,
говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
У него
в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома
в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему
в Обществе взаимного кредита
говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемонии идет
в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и
говорит...
— Здравствуйте пожалуйста, — сказал Иван Петрович, встречая его на крыльце. — Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я
говорю ему, Верочка, — продолжал он, представляя доктора жене, — я ему
говорю, что он не имеет никакого римского права сидеть у себя
в больнице, он должен отдавать свой досуг
обществу. Не правда ли, душенька?
— Пане Калганов,
в шляхетной компании так мувиць не пржистои (
в порядочном
обществе так не
говорят).
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили
в большом
обществе,
в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы
говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он
в маскарад собирается, то есть
в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Стал я тогда, еще
в офицерском мундире, после поединка моего,
говорить про слуг
в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам,
говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им
в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
Про этот финал речи, именно про подвиги прокурора
в Мокром, при допросе преступника, потом у нас
в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими способностями».
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь
в нашем бедном
обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как
говорят они, к «родной почве», так сказать,
в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающих ужасов.
Может быть, подивятся тому, что если была такая уверенность, то почему же он заранее не пошел сюда, так сказать
в свое
общество, а направился к Самсонову, человеку склада чужого, с которым он даже и не знал, как
говорить.
Чистые
в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят
говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо
в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего
общества.
Именно: все знали, что дело это заинтересовало слишком многих, что все сгорали от нетерпения, когда начнется суд, что
в обществе нашем много
говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже целые два месяца.
Выждал я время и раз
в большом
обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии —
в двадцать шестом году дело было — и подсмеяться,
говорили люди, удалось остроумно и ловко.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда
в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно
говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы
в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер
в обществе хороших знакомых.
Женихи сотнями увивались за наследницею громадного состояния; но
общество, толпившееся за обедами и на вечерах Полозова, было то
общество слишком сомнительного типа, слишком сомнительного изящества, которое наполняет залы всех подобных Полозову богачей, возвысившихся над более или менее приличным, не великосветским родным своим кругом, и не имеющих ни родства, ни связей
в настоящем великосветском
обществе, также более или менее приличном; они становятся кормителями пройдох и фатов, совершенно неприличных уже и по внешности, не
говоря о внутренних достоинствах.